Протесты и последовавшие за ними репрессии в Башкортостане обнажили ряд проблем. Несмотря на путинскую вертикаль, Кремль предпочел не ругать направленного им в республику Радия Хабирова. В то же время башкирские активисты еще сильнее заговорили о колониальном подходе к региону. Как эта ситуация может повлиять на россиян и может ли она оказать влияние в принципе — особенно перед мартовскими выборами, которые российские оппозиционеры и члены Европарламента предпочитают употреблять в кавычках? На эти вопросы в интервью "Idel.Реалии" ответил главный редактор "Новой газеты Европа" Кирилл Мартынов. Беседа состоялась за несколько часов до появления информации о смерти в колонии Алексея Навального.

— Недавно вы проводили эфир с экономистом Сергеем Гуриевым и депутатом французского парламента Наталией Пузырефф и рассуждали о том, что ждет Россию и Европу после войны. Сегодня мне бы хотелось побольше углубиться во внутренние проблемы России. Сейчас активно обсуждается вопрос необходимости деколонизации: происходит это не только в России и не только в отношении России. Как вы к этому процессу относитесь?

— Мне кажется, слово "деколонизация" повторялось в последние два года так часто, как будто бы оно становилось таким волшебным ключом, который открывает все двери и решает все наши проблемы. Я поддерживаю, безусловно, эту риторику… Но когда мы говорим про деколонизацию, я призываю давать больше конкретики для того, чтобы было понятно, что это заметная часть того, как могли бы быть решены российские проблемы.

Что подразумевается? Очень конкретные вещи, на самом деле. В первую очередь, мне кажется, под деколонизацией в российском случае речь идет о возвращении к модели федерации, когда у регионов есть реальные полномочия — в первую очередь бюджетные; когда регионы могут распоряжаться своими деньгами и своими доходами так, как они считают нужным; когда есть местное самоуправление, выборность глав регионов, конкурентные выборы, на которых люди решают, как должен развиваться регион.

Вторая составляющая (мне кажется, очень важная — и эти вещи должны друг друга поддерживать) — это развитие региональных языков и культур, национальных языков и культур и четкое соблюдение конституций и Российской Федерации, и российских республик в составе Федерации, которые предполагают, что есть языки, помимо русского, есть культура, помимо русской, которые играют равноправное значение для того или иного региона, потому что это язык и культура людей, которые в нем живут. Про бюджетные деньги мы все понимаем, но мы их часто не видим: в частности, мы ежедневно не думаем о том, как налоговые отчисления идут из российских регионов и кто ими распоряжается. Это такой процесс, который скрыт за какими-то кабинетами.

Что касается языка, то это очень заметная вещь — и для меня очень печальная и оскорбительная для людей. Мы знаем, что в России в реальности, кроме русского языка, есть носители огромного числа — десятков — других языков. Многие из этих языков достаточно крупные; в первую очередь, конечно, — татарский язык. Но не только он и многие другие: башкирский язык, языки республик на Кавказе и так далее. Но мы видим, что российские власти на всех уровнях показывают, что эти языки для них являются ущербными и неполноценными; что это не те языки, на которых можно идти в суд, говорить в парламентах. Это что-то такое гораздо менее заметное, чем русский язык. И это на самом деле чудовищная ошибка, потому что современный мир силен вот этим разнообразием, люди с разными языками и культурами способны использовать общие языки — английский, русский или любой другой — на котором они готовы друг друга понимать и привносить в общую культуру, общее культурное пространство свои собственные идеи, образы и видение.

Современные политические образования — в частности, Европейский Союз — несмотря на все трудности, которые существуют в Европе, построены именно на этих идеях; такое единство в разнообразии. Больше 20 стран, очень много разнообразных культур и языков, но при этом есть подчеркнуто общее пространство, в котором можно существовать.

Российская Федерация со своим потенциалом, если бы она действительно развивалась как федерация, могла бы быть чем-то похожим на Европейский Союз — домом для многих народов и языков; при этом местом, где люди стремятся к общему процветанию, а не конфликтуют.

— Вы подчеркнули национальные республики. Вообще, складывается ощущение, что о необходимости деколонизации России чаще говорят национальные активисты, как будто деколонизация никак не связана с регионами с преимущественно русским населением. Почему так происходит?

— Вы упомянули дискуссию с Гуриевым и Пузырефф — Гуриев там в общем упомянул, что его опыт человека нетитульной нации в России очень сильно отличается от опыта людей, которые отождествляют себя с этническим и культурным большинством. Мне кажется, что этнически русские россияне или культурно русские россияне часто просто не видят тех неприятных, унизительных вещей, которые происходят в России. Типичный пример: еще некоторое время назад при сдаче квартир в Москве открыто писали что-то вроде "рассмотрим славян" или "все без Кавказа" — и человеку нужно было доказывать, что он славянин, даже если он к славянам не имеет никакого отношения, тогда его пускали арендовать квартиру.

Это чуть-чуть похоже на Украину на самом деле. Для меня Украина — очень позитивный пример, несмотря на те ужасы, которые там творит Путин со своей войной. Позитивный в том смысле, что им десять лет назад во время Майдана удалось сбросить с себя вот это постсоветское проклятие. Путин потом попытался вернуться и навязать проклятие снова — самым чудовищным образом. Украина сделала это, потому что, помимо того, что люди стремились к свободной жизни и демократии, у них еще было четкое национальное самоощущение — они не хотели жить под властью Москвы, потому что чувствовали себя другими людьми. В национальных республиках, помимо всех обычных проблем для Российской Федерации — социального неравенства, коррупции, несправедливости, отсутствия судов и дальше по списку — еще есть ощущение, что часть людей, которая там живет, другие в принципе. И эту их "инаковость" надо признавать, уважать и относиться к ней соответствующим образом, по-человечески.

И поэтому российские регионы — не национальные республики — часто не могут зацепиться за эту свою национальную специфику как за тот механизм, используя который можно затем переключиться на антикоррупционные вещи или борьбу за честные выборы, за справедливый суд — и в этом увидеть пресловутую деколонизационную риторику. Конечно, в каком-то смысле слова российским регионам — например, Тверской области — деколонизация нужна не меньше, чем национальным республикам, потому что в целом за исключением того, что там нет большого языка (там у местных жителей есть финно-угорские языки, но большого языка, который запрещают, там нет), все остальные проблемы, которые есть в Башкортостане, в той же Тверской области тоже есть.

— Сегодня мы наблюдаем репрессии в Башкортостане, которые последовали за многотысячными акциями в защиту национального активиста Фаиля Алсынова. Думаете, репрессии могут усилиться с учетом того, что главе республики в этом году нужно пройти фактически процедуру переутверждения в должности? Я напомню, что победу Радия Хабирова на прошлых выборах в республике движение "Голос "называло как "достигнутую в ходе несвободной, неравной и неконкурентной избирательной кампании".

— Мне кажется, на этом примере видно, как происходят изменения в системе управления в принципе внутри федерации и в частности — в республиках. Потому что есть ощущение, что еще, может быть, 10 лет назад или меньше Кремль пытался управлять территориями исходя из того, что есть некоторые местные элиты — до какой-то степени популярные и договороспособные, с ними можно договориться, от них можно ждать какой-то обратной лояльности, что эти элиты сбалансируют проблемы между Москвой и жителями конкретного региона. В итоге казино всегда выигрывает, Москва внутри этой логики всегда должна быть в выигрыше, но все-таки это было похоже на какую-то не очень честную, не очень прозрачную, но политику.

Сейчас у меня такое ощущение, что некоторая точка невозврата пройдена — и Москва пытается по-другому управлять регионами: не так, как это было 10 лет назад. Что у нас есть? У нас есть люди, которые никак нигде не представлены — это буквально жители российских регионов, интересы которых, как правило, никто не представляет. Отсюда совершенно фантасмагорическое зрелище, когда основным актом отчаянного политического высказывания со стороны россиян стало видеообращение к Путину. Это то, что ты можешь делать в качестве единственного жеста, когда твои дела совсем плохи.

Есть некий управленец, который назначен из Москвы без какого-либо расчета на то, что он будет поддержан или популярен среди местных жителей. Этот управленец правит, опираясь на три вещи.

• Первое — это подкуп, то есть, как правило, у Москвы достаточно много денег, чтобы подкупать лояльную часть жителей региона — в первую очередь, чиновников и силовиков, у них хорошие зарплаты и бонусы, они понимают, что они всё потеряют, если эта система рухнет.
• Второй инструмент, о котором вы сказали, — это страх. Если ты будешь показательно не лоялен, если у тебя будут какие-нибудь идеи, то тебя можно объявить "иноагентом"; если тебе этого мало, то надавить на твоих родственников; если и этого мало — посадить тебя в тюрьму. И страха в этой логике должно быть столько, чтобы вся эта система сохраняла некое подобие работоспособности.
• Третий инструмент, который используется для управления регионами, — это некая цифровизация. Это многочисленные способы контролировать деятельность в том числе губернатора при помощи различного рода мониторинга расчетных чисел. Есть так называемый центр управления регионами, который параллельно губернаторским аппаратам мониторит происходящее в регионах, пишет отчеты в центр; и если что — губернатора отчитывают за то, что эти данные расходятся. Такая слежка и за людьми, и за начальством, которая поставлена Москвой.

На мой взгляд, эта система какое-то время может существовать, она может даже как-то законсервироваться в таком виде на длительный период, особенно пока будет хватать денег, пока эти танкеры с теневой нефтью отправляются куда-то в третьи страны из России, а как бы нефть и доллары — или, скорее, юани — теперь возвращаются в российскую казну и позволяют содержать штаб силовиков и чиновников.

Но в целом эта система вообще не жизнеспособна, она в принципе никак не связана с реальными интересами и потребностями людей. Поэтому репрессии неизбежно будут нарастать, потому что это единственный способ сбалансировать эту систему по мере того, как люди хотят совсем другой жизни по сравнению с той, которую им может предложить это государство.

— В случае с протестами в Башкортостане Кремль предпочел называть это "отдельными проявлениями", отрицая, что это были массовые акции, хотя это было очевидно. Как можно это интерпретировать с учетом того, что вы сейчас сказали?

— Я бы сказал, что для Кремля нынешняя система, в которой появляется массовый и такой устойчивый протест, когда люди действительно готовы рисковать, потому что доведены до отчаяния — этот вызов настолько кризисный, настолько потенциально разрушительный для этой хрупкой системы, построенной на подкупе, страхе и цифровой слежке, что никакого противоядия здесь нет.

Как выглядит нормальный протест? Для многих политических систем это совершенно обычная вещь, то есть люди недовольны, они говорят об этом: "Мы недовольны, нас таких много, прислушайтесь к нам, давайте договариваться". И система вынуждена учитывать этот фактор. В России примерно 13 лет назад так и было — после выборов в Госдуму России, после действительно больших протестов в Москве формально была перестроена система выборов. Появились камеры на участках и так далее — такая была уступка. Это совершенно нормальный политический процесс.

В Европе сейчас довольно разрушительные для происходящего здесь протесты фермеров — и как бы тоже всем понятно, что придется договариваться и искать какой-то компромисс. Российская система уже не умеет искать компромиссы — у нее потерян навык, у нее нет людей, которые готовы идти на компромисс, ей, по большому счету, некуда отступать. Поэтому единственная вещь, помимо страха и террора в отношении людей, склонных отказываться от этой системы, — это отрицание реальности. Это вторая вещь, которую может предложить система.

Мы знаем, что пропаганда либо вообще игнорировала протесты в Башкортостане, либо заявляла, что это всё шпионы, которые в интересах иностранных государств раскачивают лодку. Старая очень картина происходящего. Эта концепция в принципе отрицает, что у людей есть свобода воли, что люди могут не соглашаться с начальством, с Путиным, с руководителем региона. И на этом построена эта система, она недоговороспособная, она в этом смысле слова, хотя и может еще просуществовать, но неизбежно должна закончиться до тех пор, пока у людей действительно существует свобода воли.

— Владимир Путин тоже намерен пройти процедуру, которую российские оппозиционеры и члены Европарламента, обсуждавшие эту тему в феврале, называли "выборами" в кавычках. Протесты и репрессии в одном из регионов — это риск для прохождения этой процедуры?

— Выборы в диктатурах — это всегда риск для диктатуры, это всегда нервное напряжение и стресс. Мы видим, что они, например, решили не допускать до выборов [Бориса] Надеждина, хотя изначально, я думаю, он был более-менее согласованным кандидатом. Они решили сделать это, чтобы снизить для себя стресс и чтобы спать спокойнее по ночам все эти последние недели, не думать о том, а что же случится, сколько людей с антивоенной позицией найдется на каждом участке и как они будут себя вести.

Когда протесты совпадают с выборами — это увеличение стресс-теста этой системы. Я думаю, сейчас — на третий год войны — у системы, с одной стороны, по-прежнему очень много денег, а с другой — она способна производить очень много страха. Я думаю, что стресс-тест этих выборов система пройдет относительно без потерь, то есть никакой серьезной дестабилизации не случится. Хотя украинцы обещают, что тоже будут участвовать в выборах — как могут — со своей стороны, то есть представители украинской разведки на это намекают.

Я думаю, сейчас все административные силы чиновников очень напряжены, они понимают, что этот период нужно пройти; и когда этот до некоторой степени кризисный момент пройдет, когда люди волеизъявятся, будет некое подобие антивоенных протестов в формате, например, акции "Полдень против Путина" — когда люди соберутся на избирательных участках 17 марта в 12 часов дня для того, чтобы показать, что людей, которые против войны, достаточно много. Я думаю, это хорошая акция, её надо поддерживать и участвовать в ней. Она не опрокинет систему, протест тоже не опрокинет систему, но она очень уязвима, она состоит из большого количества хрупких мест. И после выборов, мне кажется — особенно, если люди увидят, что недовольных много — дальше будет вопрос открытый, когда начнется тот кризис, который в итоге станет очень серьезным стресс-тестом для той системы управления регионами, которая построена при Путине.

— Как вы думаете, в этой выборной кампании оппозиционные группы сильно мешают Путину?

— Судя по тому, что российские власти буквально каждый день говорят про нас — людей, до которых им тяжело добраться, которые находятся в эмиграции — наверное, их это действительно беспокоит. Я думаю, самая важная вещь для них здесь — это сделать вид, что никакой альтернативы не существует, что есть вот эта воюющая диктатура, ей нет и не может быть альтернативы. Если вы думаете, если вы слушаете Дмитрия Быкова и его эфиры или песни Бориса Гребенщикова, или Екатерину Шульман, то это все иллюзия — вы не сможете никогда получить поддержку от этих людей, потому что тогда вас тоже объявят предателем родины или "иностранным агентом", отнимут у вас имущество.

Вот в этом смысл этого постоянного нарратива, повторение истории, что "иностранные агенты" достают нас, сидя на Западе, чтобы показать людям, что в любой момент за их сомнение в безальтернативности диктатуры может прийти некоторый террор. Я не думаю, что Кремль прямо боится некоторую оппозицию, потому что сейчас силы все-таки явно не равны — большая часть оппозиции находится за полярным кругом, включая ее лидера (интервью с Кириллом Мартыновым было записано за несколько часов до сообщения о смерти Алексея Навального в колонии в ЯНАО — "Idel.Реалии").

Но, безусловно, главная вещь, которая мотивирует кремлевских вождей и самого Путина, — это конкретный страх потерять свою власть, разделить рано или поздно судьбу Каддафи и Чаушеску. Я думаю, что интуиция по этому поводу у него очень сильная. А дальше страх заключается в том, что люди в России увидят альтернативу диктатуре, вот это действительно страшная вещь.

— Говоря об оппозиционерах, вы упомянули конкретные фамилии, но есть еще и группы оппозиционеров — например, соратники Навального, Ходорковского, есть те же сепаратисты, которые выступают в Европарламенте. По вашей оценке, какая оппозиционная группа сейчас самая эффективная?

— Я здесь сторона заинтересованная в каком-то смысле слова. Я в течение двух лет после начала войны видел разговоры в том же Европарламенте о том, что давайте решим, кто у вас здесь главный, чтобы с ним разговаривать. Отчасти такой сценарий есть в Беларуси, где есть как будто бы Тихановская, которая как будто бы всех представляет, хотя там внутри тоже есть оппозиция. И европейцы какое-то время спрашивали: кто у вас здесь главный, с кем можно разговаривать.

Мне показалось, что это в целом неплодотворный разговор. Если мы хотим видеть Россию парламентской республикой (как разумно говорит Ходорковский), то это означает, что у нас всегда будут фракции и разные группы. Как бы не будет единого лидера или самой эффективной группы или самой правящей коалиции. Они могут меняться — и это совершенно нормальный процесс, ничего страшного тут нет. Это, конечно, может мешать эффективности, но тем не менее.

Моя заинтересованность состоит вот в чем. Я видел, как создавалась одна из антивоенных площадок, которая себя называет платформой. Два года назад ребята пошли по, мне кажется, очень правильному пути. Они предложили прекратить спорить о том, кто самый эффективный, самый классный и самый влиятельный — и предложили объединиться всем организациям, которые действительно занимаются в первую очередь борьбой с войной, антивоенными инициативами: помогают дезертирам, беженцам, оказывают юридическую помощь людям, которые оказались под уголовным преследованием по политическим статьям в России, занимаются контрпропагандой и так далее. Сейчас в эту платформу входят 80 организаций — там нет никого главного; и мне кажется, что это союз людей, которые, не спрашивая ни у кого разрешения, просто решили что-то делать, потому что не могли смириться с войной. Мне эта площадка кажется наиболее живой — живым прообразом того, что когда-нибудь в будущем, если нам повезет, станет российским парламентом.

— В этой конкурентной борьбе есть не только спор, кто самый главный, но и риторика, когда, например, тех же регионалистов или сепаратистов оппозиционеры называют "маргиналами". Но, как показали башкирские события, это не всегда так. Почему за неизвестного Фаиля Алсынова вышли тысячи, а за известную Лилию Чанышеву, которая тоже из Башкортостана, толпы не выходили?

— Это правильный и хороший вопрос. Мне кажется, он как раз возвращает нас к этой риторике того, что есть дополнительный важный фактор, связанный с культурной, языковой и национальной идентичностью людей, который позволяет им увидеть, что, условно говоря, представителя нашей группы, которую мы ценим, которой мы хотели бы процветания, несправедливо атакуют — и атакуют извне. В Хабаровском крае была похожая ситуация; недавно заявили о том, что люди, которые выступали в поддержку избранного губернатора Фургала, — экстремисты.

Но у Чанышевой была вот эта идентичность, она была одной из участниц некоего оппозиционного федерального проекта, которая, может быть, и взывает к чувствам местных жителей, но делает это все-таки из какой-то абстрактной перспективы: "Мы оппозиция, мы против Путина, давайте объединяться все, кто против Путина". А объединяться против Путина в какой-то момент времени стало очень опасно — и люди, которые готовы были бы поддержать Чанышеву (я думаю, что у нее была и есть поддержка в родном регионе), увидели в этом угрозу. То есть ты можешь прожить без этой поддержки, ты можешь поддерживать этого человека на кухне, как и Навального, но тебе страшно потерять свободу, работу, дом для твоей семьи, поддерживая настолько опасного политика.

Здесь как бы более локальная с одной стороны история, идущая снизу — для людей очень болезненная в случае с активистом в Башкортостане, и люди как бы сказали: "Ну а что? Мы просто жили вместе с этими людьми, а теперь их преследуют по каким-то странным статьям. Конечно, мы будем их поддерживать". В этом ценность возможности для людей дополнительно увидеть свое единство и свое сообщество. Вообще, Россия — очень разобщенная страна, и диктатура правит как раз в силу того, что, я бы сказал, соседи друг с другом не здороваются. Никто никому не доверяет и не хочет знать, как живут люди рядом с ним.

— Выше вы перечислили признаки путинской вертикали. Она может кардинально измениться после марта?

— Я думаю, тот процесс, который сейчас идет и который пока плохо помнят наши соотечественники, заключается в том, что создается новое сословие; возможно, оно уже готово о себе заявить в полный рост — мы всегда знали, что есть силовики, а сейчас у нас есть что-то вроде расширенной группы стражей путинской войны, как стражи Исламской революции в Иране. Часто вооруженные и часто зажиточные по сравнению со своими соотечественниками люди в количестве около 10 миллионов человек — это госаппарат, полиция, Росгвардия, армия, спецслужбы. Все вместе они составляют этих людей, которым есть, что терять, которые заинтересованы и в Путине, и в целом в продолжении войны и террора против людей. Они все более активно говорят, что дальше вся жизнь в России будет строиться исключительно на их условиях, что это их страна, что остальные люди для них — это балласт, скорее, расходный материал.

Если бы других россиян не было (разве что в армию было бы некого призывать), а так, в принципе, серьезной проблемы для этого сословия не возникало бы. Приведу пример. Сейчас уже есть условия, при которых так называемым ветеранам "СВО" и их детям гарантировано поступление в престижный университет. Это, в принципе, сословная категория — таких льгот, в том числе денежных выплат, стало уже достаточно много, и идея заключается в том, что если ты хочешь сделать в России какую-то карьеру не в сфере серой экономики, а вот такую нормальную человеческую карьеру, то у тебя есть по большому счету только один вариант: это наняться во служение вот этому привилегированному сословию или постараться стать его частью, поступив на службу в одну из этих организаций. Это вот та вещь, которая уже сейчас есть — это не про госаппарат, но, мне кажется, что госаппарат будет подстраиваться под эту социальную норму, принцип такого генерал-губернаторства, мне кажется, будет реализован в более явном виде после выборов.

— Во время пандемии было ощущение, что Путин все чаще перекладывает ответственность на губернаторов. Как вы считаете, их будут использовать как козлов отпущения?

— Это тоже часть этого процесса. То есть лучше всего в качестве этих самых козлов использовать чиновников уровнем пониже, они тоже могут быть расходным материалом, [можно] любое недовольство списывать на то, что это бояре плохие. Иногда, когда есть понимание, что кризис в регионе достаточно широкий, а у губернатора появились свои цели, и он не до конца лоялен, можно и на губернатора переложить ответственность.

Самое главное, чтобы сама диктатура и система, выстроенная Путиным, была вне подозрений. То есть система с их точки зрения отличная. Это конкретные коррупционеры и негодяи могут нарушать правила игры, тогда их тоже делают расходным материалом, но пока одна из особенностей российского политического строя заключается в том, что всё-таки эта диктатура — довольно безопасное место для тех, кто ей лоялен. Я думаю, окружение Путина понимает, что не нужно слишком много репрессий против своих, потому что тогда колебаний по поводу того, с кем оставаться в этой тяжелой военной ситуации, будет больше. Поэтому отдельные губернаторы — да, а в целом система лояльна и готова прощать ошибки.

— Ранее мы говорили с Максимом Курниковым, который указывал на то, что есть темы, которые очень неудобно обсуждать россиянам. У вас нет ощущения, что российская оппозиция начала говорить об имперскости только после 24 февраля 2022 года? Хотя, например, те же национальные активисты в регионах России активно говорили об этом еще до войны. Не думаете ли вы, что определяющим для российской оппозиции была позиция не внутри страны, а, скорее, позиция и реакция Запада на это?

— Я согласен с этой оценкой. Дело в том, что для оппозиции, которая пыталась прийти к власти, колониальный статус Российской Федерации изначально не был проблемой. У Путина были плохие колонии, а у нас до некоторой степени будут хорошие колонии, мы с ними нормализуем отношения, по-другому построим систему взаимоотношений, может быть, разрешим и вернем обязательные уроки национальных языков в школах, если повезет, а дальше обсуждения, на каких принципах построена федерация, часто действительно не шло. Но не было массового запроса, и я даже думаю, что и сейчас его все еще нет.

Мы с вами обсуждали, что для российских регионов никакой проблемы в том, что они тоже до некоторой степени являются московскими колониями, обычно нет — люди не чувствуют этого угнетения по национальному признаку и не распространяют это все на экономические факторы. Сочетания национальных активистов и дискуссии на европейских площадках дают для российской оппозиции новую оптику; я думаю, участникам этих дискуссий довольно трудно игнорировать эту повестку, ссылаясь на то, что это незначительное меньшинство, потому что это довольно мощный политический тезис про необходимость переизобретения страны на неимперских основаниях.

— Понимаю, что прогноз — это неблагодарное дело. Но как вы думаете, как долго продлится путинское правление?

— У меня нет ответа на этот вопрос. К сожалению, современная медицина дает людям с большими деньгами возможность жить очень долго. Есть, к счастью, очень много случайных и непредсказуемых факторов, которые способны испытать эту систему на прочность таким образом, что некая совокупность вещей — какой-нибудь экологический протест в одном регионе, трудности на фронте, экономические проблемы с теневым флотом танкеров — сходится в одном моменте. И появляются новые факторы, которые трудно предсказать — в системе запускается глубокий кризис, потому что эта система нежизнеспособна. Стратегически она не может существовать 70 лет, как существовала советская власть в разных своих обличиях.

Я надеюсь, мы все-таки увидим кризис этой системы. Прошлым летом мы видели очень странные события, связанные с мятежом Пригожина, когда система как будто бы была на грани краха. Случится ли это быстро — предсказывать совершенно невозможно, но повторю: диктатуры не существуют веками. Нет ни одной диктатуры, которая стабильно бы просуществовала в течение двух сотен лет, как американская демократия, например. Поэтому время до некоторой степени играет на стороне людей, которые в диктатуре жить не хотят.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Что делать, если у вас заблокирован сайт "Idel.Реалии", читайте здесь.