Покусилась "на святое" кандидат филологических наук, независимый исследователь, автор серии филологических детективов в издательстве ЭКСМО Татьяна Шахматова. В своей новой колонке для "Idel.Реалии" она на конкретных примерах доказывает, что однополую любовь в своих произведениях вполне благожелательно, если не сказать больше, описывали классики русской и мировой литературы. И что теперь, в связи с новым законом о запрете ЛГБТ-пропаганды в России изымать из продаж и школьных программ их книги? Или российская власть, как это часто бывает, включит двойную мораль?

Попробуем разобраться, какие именно тексты из обязательной школьной программы или тексты для внеклассного чтения могут быть поставлены под сомнение в связи с этим законом.

Для начала следует оговориться, что разъяснения Хинштейна, строго говоря, сами по себе нуждаются в дополнительном разъяснении. Трактовка пропаганды как информации или действий, "направленных на формирование нетрадиционных сексуальных установок", явно предполагает не только разговор о конкретных призывах и эксплицитно (явно) выраженных оценочных установках вроде "и это хорошо"/ "и это плохо". "Направленными на формирование нетрадиционных сексуальных установок", а также "навязыванием информации", информацией, "вызывающей интерес", могут быть также смыслы, возникающие в подтексте или следующие из общего контекста произведения. В экспертной практике такое воздействие называется имплицитным (скрытым), а экспертное исследование предполагает изучение воздействия скрытых слоёв содержания. То есть в сущности Хинштейн говорит об интерпретации.

И здесь с ним трудно не согласиться, потому что чтение — это всегда интерпретация. Литературовед Юрий Лотман справедливо заметил, что художественный текст — это результат творческого общения автора с читателем, "текст хранит в себе облик аудитории", а потому написанное автором далеко не всегда равно тому, что вычитает читатель.

Литературный текст устроен сложнее, именно поэтому восприятие текста не всегда совпадает с авторским. Радость самоузнавания, отождествления себя с героем чередуется с противоположным эффектом, когда читатель видит себя антиподом персонажа, испытывая, как заметил Ролан Барт, "радость от устойчивости собственного Я".

Ярче всего работа этого принципа видна в романах детективного жанра, построенных по большому счёту по одной схеме: миропорядок, нарушенный жестоким преступлением, восстанавливается благодаря логике и смелости полицейских и сыщиков, а читатель испытывает удовольствие от того, что мир, слетевший с катушек, можно взять под контроль. Как пелось в популярной песне группы "Erasure":(Я люблю читать детективы / И осознавать, что убийца не я). Но если подойти к детективу, что называется "в лоб", то описания жестоких сцен убийств, трупа, документальные свидетельства работы экспертов-криминалистов и заострение внимания на причудах нездоровой психики, которыми пестрят детективы, вполне можно трактовать как "направленные на формирование агрессии и жестокого поведения". А, между прочим, детективы стоят в первом ряду приоритетов школьников среди книг, не входящих в школьную программу, наряду с "Гарри Поттером".

Другой вопрос, следует ли нам рассчитывать на адекватную интерпретацию со стороны экспертов?

К сожалению, ничто на это не указывает. Например, в законе "О защите детей от информации, причиняющей вред их здоровью и развитию" есть специальная оговорка, что он не касается произведений, "имеющих значительную историческую, художественную или иную культурную ценность для общества". Однако в библиотечных сетях и книжных магазинах легко увидеть маркировки 18+ на книгах "Тихий Дон", "Мастер и Маргарита", "Доктор Живаго". Издатели и продавцы перестраховываются, чтобы не залететь на большие штрафы. Тот же Александр Хинштейн высказался в защиту "Лолиты" Набокова, однако этот текст также идёт с маркировкой 18+.

С вопросом об интерпретации столкнётся и экспертная комиссия, которой будет поручено проанализировать с точки зрения взгляда современного читателя произведения классической литературы.

Начнём с самых простых примеров.

ПРО РАСТЛЕНИЕ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИХ

По действующему российскому законодательству, возрастом согласия считается 16 лет. В нашем обществе эта ценность признана большинством, до 16 лет человек считается ребёнком. Однако встаёт вопрос, нужно ли маркировать любовные сцены между несовершеннолетними и намеки на них, которыми буквально пестрит классическая литература? Например, Джульетте у Шекспира, как известно из текста пьесы, "нет ещё четырнадцати". А вот что говорит её родная мать:

"Ну что ж, подумай. У веронской знати

В почёте ранний брак. Я тоже, кстати,

Тебя довольно рано родила —

Моложе я, чем ты теперь, была".

Получается, что сеньора Капулетти родила дочь в возрасте 12-13 лет, а вышла замуж ещё раньше.

Наташа Ростова начинает активную чувственную жизнь, сопряжённую с поиском жениха, в 13 лет.

"Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... — сказала она, считая по тоненьким пальчикам", — это Наташа Ростова отсчитывает четыре года, которые предложил подождать до свадьбы Борис Друбецкой.

Возраст Татьяны Лариной из "Евгения Онегина" Пушкин не указал точно, дав несколько противоречивых подсказок, из которых родились две основные версии: Татьяне 13 лет или 17 лет. Лично мне более близка логика, которой придерживается Юрий Лотман, приводя цитату из письма Пушкина Вяземскому, где автор называет Татьяну семнадцатилетней, влюблённой женщиной. Однако младшей сестре Татьяны — Ольге — около пятнадцати лет, когда она "Чуть лишь из пеленок, Кокетка, ветреный ребенок!" становится невестой Ленского, а в скором времени после его смерти на дуэли выходит замуж за "заезжего улана" и покидает родной дом.

Петру Гринёву из "Капитанской дочки" только что "минуло шестнадцать", а Маше Мироновой — 18 лет. Ввиду этой разницы по современным законам Маша и Пётр могут пожениться только после доказательства особых обстоятельств, необходимых для брака.

Куприн задумывал повесть "Суламифь" как легенду о любви, в которой будет "много яркой страсти и голого тела". Именно так мы и прочитываем это произведение, не обращая внимания на тот факт, что героине этой истории тринадцать лет.

Этот список можно продолжать. Но примеров и так достаточно, чтобы в панике схватиться за голову.

Обычно на уроках литературы школьники легко соглашаются с тем фактом, что понятие "взрослость" и "инаковость" следующих поколений становились объектами обсуждения ещё с античных времён. И если вопрос о более раннем физиологическом взрослении современников Ромео и Джульетты до сих пор остаётся спорным, то налицо тот факт, что психологическая готовность ко взрослой жизни, заложенная воспитанием, не предполагавшим затяжного периода детства, наступала немного раньше, чем сейчас.

Однако если обратиться к интерпретациям, допустим, со стороны психологов, то мы обнаружим весьма интересные оценки любимых литературных героев с точки зрения дня сегодняшнего. Ранняя любовь Тристана и Изольды, Ромео и Джульетты, юношеские увлечения Наташи Ростовой рассматриваются то как "амурно-невротические" состояния, то как "незрелая форма любви" или как разновидность "эротической аддикции", свойственной подросткам.

Трудно не согласиться, что своя профессиональная доля истины в этих оценках есть. Неужели программа предлагает школьникам в качестве образцов романтической любви нездоровые состояния неокрепшей психики?

Отсюда закономерно вытекает вопрос: "С какой меркой мы будем подходить к произведениям литературы?"

Подвесим пока этот вопрос в воздухе и перейдём к другим примерам.

ОДА СЛИШКОМ КРЕПКОЙ ОФИЦЕРСКОЙ ДРУЖБЕ

XIX глава второй части романа "Анна Каренина" Льва Толстого.

"Из входной двери появились два офицера: один молоденький, с слабым, тонким лицом, недавно поступивший из Пажеского корпуса в их полк; другой пухлый, старый офицер с браслетом на руке и заплывшими маленькими глазами. Вронский взглянул на них, нахмурился и, как будто не заметив их, косясь на книгу, стал есть и читать вместе.

— Что? подкрепляешься на работу? — сказал пухлый офицер, садясь подле него.
— Видишь, — отвечал Вронский, хмурясь, отирая рот и не глядя на него.
— А не боишься потолстеть? — сказал тот, поворачивая стул для молоденького офицера.
— Что? — сердито сказал Вронский, делая гримасу отвращения и показывая свои сплошные зубы.
— Не боишься потолстеть?
— Человек, хересу! — сказал Вронский, не отвечая, и, переложив книгу на другую сторону, продолжал читать.

Пухлый офицер взял карту вин и обратился к молоденькому офицеру.

— Ты сам выбери, что будем пить, — сказал он, подавая ему карту и глядя на него.
— Пожалуй, рейнвейну, — сказал молодой офицер, робко косясь на Вронского и стараясь поймать пальцами чуть отросшие усики. Видя, что Вронский не оборачивается, молодой офицер встал.
— Пойдем в бильярдную, — сказал он. Пухлый офицер покорно встал, и они направились к двери".

Характер отношений между молодым и старым офицерами вполне понятен, а реакции Вронского на вежливые попытки заговорить с ним окончательно расставляют все точки над "i". Честно говоря, до этой статьи я не задумывалась над значением сцены с участием офицеров нетрадиционной ориентации. Но сейчас пришлось задаться вопросом: можно ли вырезать этот эпизод, идя на поводу у нового закона? Давайте подумаем. Нас ещё со школы учат, что в романах писателей уровня Льва Толстого не бывает случайных сцен. Но вдруг этот короткий эпизод — исключение?

Сам автор описывает офицеров нейтрально. Мы видим, как они выглядят, видим характерную заботу и подчёркнутую близость между ними, но в этих описаниях не заложено ни положительной, ни отрицательной оценки со стороны автора. А вот реакция Вронского предельно ясна. Это реакция отвращения, за которой стоят чувства превосходства и презрения.

Девятнадцатая глава второй части — это середина романа. Читатель уже чувствует надвигающуюся катастрофу, но у героев всё ещё как будто есть поле для манёвра. Вронский всё ещё любит Анну, настойчиво предлагает ей бежать с ним в Европу. Однако эта маленькая деталь — явно выраженная неприязнь к офицерам, которые нарушили законы света и не скрываются, уже намекает читателю, на некоторые черты характера Вронского, которые впоследствии и приведут Анну к железнодорожным путям.

Вронский — не тот человек, который сможет пойти против законов светского общества. Он не способен и на самое малое — нейтрально отреагировать на выбор тех, кто осмелился. Получается, Толстой подспудно проповедует необходимость толерантного отношения к представителям ЛГБТ. По выражению Хинштейна "распространяет информацию, направленную на формирование нетрадиционных ценностей".

Наверное, в рамках действия нового закона удалить эту сцену можно. Как можно удалить и физиологически неприятный эпизод на станции, когда поезд переезжает сторожа "на два куска" (зачем травмировать детскую психику?). Великий роман Толстого не потеряет своего величия. Точнее, если отрезать маленькими кусочками, то не сразу потеряет.

Только двигаясь в этой логике, текст можно сократить до предельно простой трактовки, например, такой, какую даёт "Анне Карениной" одна из героинь романа Анны Берсеневой "Сети Вероники": "… не существует причин, по которым женщина может бросить своего ребёнка И я не понимаю, зачем должна читать про такую женщину".

Что ж — в каком-то смысле героиня права. Если рассматривать этот текст только с точки зрения нарушения законов семейной морали, то читать "Анну Каренину" совершенно не обязательно.

МАЛЬЧИК ЖАЖДЕТ МАЛЬЧИКА

Кстати, не секрет, что тема любви к своему полу привлекала внимание Льва Толстого и в других произведениях. Например, в повести "Детство".

"Его оригинальная красота поразила меня с первого взгляда. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение. Видеть его было достаточно для моего счастия. Все мечты мои, во сне и наяву, были о нем: ложась спать, я желал, чтобы он мне приснился; закрывая глаза, я видел его перед собою и лелеял этот призрак, как лучшее наслаждение", — признаётся главный герой повести десятилетний Николенька, описывая своё чувство к мальчику Сереже Ивину.

"Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство — страх огорчить его".

"Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях".

Толстой явно пишет не о юношеской дружбе, речь идёт о процессе сексуальной самоидентификации, которую проходит десятилетний мальчик, влюбившийся в другого мальчика. Именно в отношениях с Серёжей Ивиным Николенька впервые узнаёт манипулятивную мощь любви. Идя на поводу у своего чувства, Николенька совершает поступок, за который ему потом мучительно стыдно.

А вот Александр Дюма в романе "Граф Монте Кристо" использует сексуальную ориентацию не с психологической, а исключительно с сюжетной целью. Дочь барона Данглара, доносчика и главного врага Эдмона Дантеса, красива, "но в красоте её было что-то суровое", она отвергает всех воздыхателей, зато прекрасно разбирается в женской красоте.

"А какая красавица эта женщина! — сказала Эжени. — Вы заметили, господин Люсьен?

— Право, вы единственная из всех женщин, кого я знаю, которая отдает должное другим женщинам".

В романе немало намёков на сексуальную ориентацию Эжени Данглар, поэтому читатель нисколько не удивляется, когда в конце концов обнаруживает девушку в постели с Луизой д’Армильи, компаньонкой и учительницей музыки, проживавшей в доме барона Данглара. Эжени переодевается в мужское платье, выдаёт себя за брата Луизы, и девушки бегут из дома. Причём документы им помогает выправить сам Эдмон Дантес, который прекрасно понимает, что его афера с подставным женихом для Эжени, которая должна опорочить её отца в глазах света, никак не заденет чувств самой девушки. Если бы Эжени не была по сюжету лесбиянкой, благородному Дантесу пришлось бы выбрать какой-то другой метод публичного унижения своего врага.

Трудно обойтись в рассмотрении темы отражения гомосексуализма в литературе без игривых подражаний "нашего всё" Александра Пушкина, черпавшего вдохновение в древнегреческой, древнеримской и персидской поэзии:

"Отрок милый, отрок нежный,
Не стыдись, навек ты мой;
Тот же в нас огонь мятежный,
Жизнью мы живем одной.
Не боюся я насмешек:
Мы сдвоились меж собой,
Мы точь-в-точь двойной орешек
Под единой скорлупой".

("Подражание арабскому", 1835).

В жизни Пушкин относился к сексуальным предпочтениям своих друзей с шутливой доброжелательностью, как например в послании к Ф.Ф. Вигелю, члену Арзамасского кружка и автору одних из самых известных бытоописательных мемуаров о первой половине XIX века.

"Не знаю, придут ли к тебе
Под вечер милых три красавца;
Однако ж кое-как, мой друг,
Лишь только будет мне досуг,
Явлюся я перед тобою;
Тебе служить я буду рад —
Стихами, прозой, всей душою,
Но, Вигель, — пощади мой зад!" (1823 г.)

Можно сказать, что в творчестве Пушкина гомоэротическая линия присутствовала как художественная традиция, идущая от греческой и римской поэзии, от творчества Катулла, которого он переводил, линия, дающая пространство для игры без пафоса или оценочного морализаторства.

НО КАК ЖЕ ТАК, ХОЛМС?!

Если у Толстого и Пушкина описание разных видов отношений подано довольно прямолинейно, как пишут в комментариях в сети, "живите теперь с этим", то другая тенденция, которая непременно возникнет в связи с ревизией классики в духе "пуританской цензуры" может коснуться произведений, которые до проверки не вызывали особых подозрений или сомнений. Связана она с поставленным выше вопросом о мерке, с которой эксперты будут подходить к литературе. Ведь в тексты, отстоящие от нас на далёкой исторической дистанции, можно "вчитать" некоторые новые смыслы.

Посмотрим, как это работает, проведя простой эксперимент.

"Ах, Андрей, — сказал он нежным, умоляющим голосом, обнимая его и кладя голову ему на плечо. — Оставь меня совсем... забудь...

— Как, навсегда? — с изумлением спросил Штольц, устраняясь от его объятий и глядя ему в лицо.

— Да, — прошептал Обломов.

— Ты ли это, Илья? — упрекал он. — Ты отталкиваешь меня, и для нее, для этой женщины!.. Боже мой! — почти закричал он, как от внезапной боли. — Этот ребенок, что я сейчас видел... Илья, Илья! Беги отсюда, пойдем, пойдем скорее! Как ты пал! Эта женщина... что она тебе...

— Жена! — покойно произнес Обломов.

Штольц окаменел.

Теперь Штольц изменился в лице и ворочал изумленными, почти бессмысленными глазами вокруг себя. Перед ним вдруг "отверзлась бездна", воздвиглась "каменная стена"…".

Уверена, что и без контекста этой статьи речевые маркеры, которыми Гончаров описывает сильные чувства друзей, покажутся, мягко говоря, странноватыми.

Есть вполне серьёзные литературоведческие исследования, в которых на основе подобных сцен строятся предположения о тайном невысказанном "гомоэротизме" главных героев Гончарова. Этой задавленной стороной личности объясняется пассивность Обломова и гиперактивность Штольца. Подмечается, что называть ребёнка в честь своей настоящей любви (важно, что Обломов сам сообщает об этом Штольцу)— распространённая практика для разлучённых возлюбленных. Подход, хорошо знакомый современным жителям больших городов, по сеансам психотерапии.

Значения, которые автор закладывал как маргинальные, балансирующие на грани или вовсе автором не планировавшиеся, могут привлечь внимание жителя XXI века, вооружённого методиками психоанализа и другими современными герменевтическими практиками работы с текстом, заставив сконцентрироваться на этом дополнительном смысле. В этом нет ничего плохого или пугающего, это лишь означает, что текст живёт, потому что хороший талантливый текст нередко оказывается "больше" авторского замысла о нём.

На мельницу "вчитывания" льёт воду и тот факт, что меняется сам язык, отражающий способы описания отношений. Речевые приёмы общения "мужчина-мужчина" давно утратили присущую XIX веку рафинированность, а некоторые жесты между мужчинами стали трактоваться как слишком интимные.

Например, современным друзьям вряд ли покажется допустимым класть голову друг другу на плечо, держаться за руки на людях или прогуливаться под руку, что для XIX века было в порядке вещей. Читаем у Конан Дойля:

"Через десять минут, к моей радости, меня догнал Холмс, взял под руку, и мы покинули место бурных событий" — "Скандал в Богемии";

"Холмс взял меня в темноте за руку и быстро повел мимо кустов, ветки которых задевали нас по лицу" — "Конец Чарльза Огастеса Милвертона";

"Он оттащил меня в самый тёмный угол комнаты, и я почувствовал его предупреждающую ладонь на моих губах" — "Пустой дом".

Вот только читатель XIX века сильно удивился бы, доведись ему прочесть подобные исследования о персонажах Гончарова или Конан Дойля.

Кстати, я не случайно привела пример из рассказов о Шерлоке Холмсе, так как эти произведения стали одним из ярких примеров "вчитывания". История кинематографического воплощения образов Шерлока Холмса и доктора Ватсона насчитывает немало экранизаций, в которых так или иначе строятся предположения о гомоэротическом характере отношений сыщика и доктора. Начиная с Билли Уальдера, который в фильме "Частная жизнь Шерлока Холмса" (1970 г.) полушутливо-полусерьёзно обыграл эти предположения, до экранизаций Гая Ричи и Стивена Моффата и Марка Гэтисса, полных намёков "на грани". Что, впрочем, нисколько не мешает существованию канонических трактовок образов в таких сериалах как "Приключения Шерлока Холмса" с Джереми Бреттом в главной роли (1984-1985 гг.) или отечественного сериала с Василием Ливановым и Виталием Соломиным.

Всё это лишь свидетельствует о безумной популярности и современности персонажей Конан Дойля, и хочется надеяться, что наличие различных интерпретаций не бросит законодательную тень на тексты рассказов о Шерлоке Холмсе, которые также входят в обязательную программу знакомства с зарубежной литературой.

Окончание следует.

Татьяна Шахматова, кандидат филологических наук, независимый исследователь, автор серии филологических детективов в издательстве ЭКСМО

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в рубрике "Мнения", не отражает позицию редакции.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Что делать, если у вас заблокирован сайт "Idel.Реалии", читайте здесь.