Во второй — заключительной —​ части своего исследования, посвященного такому явлению, как z-поэзия, кандидат филологических наук и независимый исследователь Татьяна Шахматова переходит от того, про что пишут z-поэты, к тому, как они это делают. А делают они это так, что периодически приходится испытывать стыд. Впрочем, сами творцы любят уверять, что им ничуть не стыдно. За что именно? Поговорим об этом подробнее.

На предыдущем собрании нашей литературной гостиной мы начали разговор о таком громко звучащем на разных площадках явлении, как z-поэзия. Об официальной поэзии о так называемой "специальной военной операции". Мы исходили из тезиса самих ура-патриотических поэтов и их рецензентов о том, что их поэзия — это "шедевры", новое слово в литературе. Мы применили классический литературоведческий анализ и разобрали базовые категории этой поэзии — отношения со временем, система образов, общий уровень формального мастерства авторов, новаторство в производстве смыслов, следование за текущей официальной повесткой — и пришли к выводу, что перед нами вовсе не "литературная сенсация", а типичная агитационная пропагандистская литература.

Однако агитки тоже бывают разными. Писать в поддержку официальных властей можно с разным уровнем мастерства, о чём нам говорит творчество того же Маяковского или раннего Гумилёва. Зададимся вопросом — как пишут современные z-поэты, что они нам "накнижат" и "накняжат", выражаясь их собственным языком.

АГИТКА АГИТКЕ РОЗНЬ

К литературной популяризации своей официальной точки зрения власти обращались во все времена. Так, например, во время Первой мировой войны на службу пропаганды непопулярных военных действий в Европе встали многие крупные поэты и писатели — Сологуб, Куприн, Городецкий, Северянин, Маяковский, Гумилёв...

Агитационную литературу от собственно литературы отличают вполне конкретные черты: заданность тематики, иллюстративность, четкая связь с конкретными событиями, документальность, максимальная конкретность образов, обилие названий местностей и реалий боевых действий, пафос моральной правоты. Пожалуй, ведущим критерием следует обозначить отсутствие подтекста и возможностей для двояких трактовок, что обеспечивает простота формы.

Пропагандистская литература Первой мировой войны, так же как и нынешняя, ориентировалась на официальную повестку: например, полностью игнорировались политические причины войны, а на первый план выдвигалась защита интересов славянских народов. Россия объявлялась "заступницей", Австро-Венгрия — "зачинщицей мировой смуты", а немцы — кровными врагами всех славян.

Однако и агитки могут быть выполнены с разной степенью мастерства и разной степенью агрессии.

Юрий Зобнин, исследователь военной поэзии времён Первой мировой войны, приводит примеры, из которых видно, насколько разного качества может быть агитационная литература. Так, например, известный в те времена представитель пропагандистской шовинистической литературы Янов-Витязь издавал сборники под названием "Долой немцев!" или "Горе-завоеватели, немецкие свиньи в русском мешке" и писал в таком духе:

"Немецкие свиньи попали впросак,
Наткнулися больно на русский кулак,
От боли и злости завыли,
В навоз свои морды зарыли…" (1914)

Совершенно иначе звучат те же по своей сути мысли в строках Сологуба:

"На начинающего Бог!
Его кулак в броне железной,
Но разобьется он над бездной
Об наш незыблемый чертог!" (1915)

Самое время поговорить о качестве нашей z-поэзии. От вопроса что пишут переходим к вопросу как.

"ПРОСЫПАЙСЯ, БАБУШКА, МНЕ УЖЕ НЕ СТЫДНО"

Мысль о том, что благодаря продвигаемой пропагандой повестке авторы независимо от их таланта и поэтического мастерства будут на коне, настолько прочно сидит в головах ура-патриотических поэтов, что рефреном повторяется из стихотворения в стихотворение, от автора к автору.

"Мы поднимаем голову, нас начинают слышать.
Скоро мы будем княжить — скоро мы будем книжить.

Память вернется, правда взойдет над пашней
О Второй Великой Отечественной, воссоздавшей
Нашу родину, чтобы писалась слитно.
Просыпайся, бабушка, мне уже не стыдно".

(Мария Ватутина, "Бабушка, вставай. Бабушка, одевайся").

Чего уж действительно стыдиться, когда впереди замаячило настоящее княженье! "Сегодня время выбирает нас!" — в тон Ватутиной провозглашает Елена Заславская в стихотворении "Русский Ренесанс".

Надо отметить, что тема "не стыда" — одна из ключевых тем z-направления военной поэзии. И в этом видится не только ответ противникам войны, но и некий психологический приём, попытка заговора и самоуспокоения.

Вадим Степанцов: "Да, украинец я, и мне не стыдно/За русских и украинских ребят, /Которым нынче как немногим видно,/ Что втюхивают им не шоколад...".

Анна Долгарева: "Ночь подбитой техники больше не видно/ Я русская /И мне за это не стыдно".

Кстати, заодно есть шанс насладиться стабильностью рифмы к слову "стыдно". Впрочем, логично, если не видно, то уже и не стыдно.

Роман Рубанов: "Стыдить нас всем миром не надо, /В нас накрепко сплетены /Флоренский и Леонардо, /Набоков и Арноти".

Маститый поэт из толстых журналов Игорь Караулов со своими "нестыдными" стихами, пожалуй, ближе всех приблизился по "стилистике" к одиозному Янову-Витязю, у которого "немецкие свиньи заныли".

"Кто стыдился прилюдно, кто вылизывал судно
в украинском борделе — отправляйтесь к Бандере!"

"Послужили в "Азове", потрещали на мове,
стали хуже, чем звери? Отправляйтесь к Бандере!

Кто жонглирует Бучей, пишет вирши на случай —
получайте по вере, отправляйтесь к Бандере!"

ХАРЛУГИ ДА ВЕСТАЛИЩА В ОКОЁМЕ ЗРАЧКА,

Или переводим с руzzкого z-поэтического на обычный русский язык

"Обезумевших чаек весталища вдоль дорог, что тобою загуглены. Разогрелась обыденность та ещё на пустыни крутых загогулинах".

Нет, это не работа программы "Рифмоплёт", это стихи вполне живого человека — поэта Сергея Пегова из сборника "Воскресшие на третьей мировой".

Написано вроде в рифму, но о чём этот текст?

Попробуем сделать перевод с z-поэтического руzzкого на обычный русский язык. Во-первых, это даёт представление об отношении ура-патриотических авторов к русскому слову, которое по их же многочисленным заверениям, нуждается в постоянной защите. Во-вторых, это даже немного полезно — ибо изучение новых языков (а руzzкий поэтический, несомненно, является особым диалектом) помогает предотвратить Альцгеймер.

"Весталища чаек"...

Чайки вдоль дорог — само по себе странное зрелище, но что такое "весталища" чаек? Может быть, это отсылка к весталкам, древнеримским жрицам домашнего очага? Сомнительно. Или имелось в виду "ристалище"? Но и такая трактовка не добавляет понимания. Из весталища на позорище? Тогда тут должны быть не чайки, а "хорошилище в мокроступах", идущее по гульбищу. В общем, у меня нет ответа на эту лингвистическую загадку. Обозначим как "плохая сохранность" авторской идеи или "тёмное место" смысла.

Тот же Сергей Пегов, стихотворение "Славянское направление":

"Пусть я здесь всей полыни не выпил, Но нырял в предзакатное марево — И качался на штурмах, как вымпел, Под чеченский мотор Муцураева".

Чего не выпил автор?

Отвар полыни — известное ещё в древнерусских травниках глистогонное средство, также помогало бороться со вшами и болезнями желудка. Могу предположить, что автор хотел "подновить" фразеологизм "испить горькую чашу". Тогда можно лишь посоветовать внимательнее подбирать ингредиенты для поэтических напитков, чтобы на обозрение публики не вылезали разные неожиданности.

"Но нет, не расходится мгла, и рваные тучи теснятся.
На струганных досках стола харлуг и прадедовы святцы".

(Андрей Шацков)

Что есть харлуг? Поскольку Шацков у нас увлекается древнерусской литературой, поищем в этом направлении. В "Слове о полку Игореве" встречаем слово "харалужный":

"...гремлеши о шеломы мечи харалужными".

Литературовед-медиевист Олег Творогов предполагает, что "харалужный" — синоним к слову "булатный", то есть речь идёт о стали, особым образом изготовленной. Но и это не точно. У меня лишь одно предположение: образование по модели "булатный" — "булат", "харалужный" — "харлуг". Одну букву потеряли, потому что в рифму не поместилась. Ничего страшного — у слова "Ренессанс" буквы и вовсе всё время разные, а напишут — "поэзия высочайшего уровня". Главное отдать правильному рецензенту.

"Кровь — она не водица, Её зов — словно смерч. Мы — Господня десница, Мы — Архангела меч".

(Владимир Безденежных)

Зов крови "словно смерч"? В смысле всё разрушает до основания на своём пути? Спасибо, что сами это признаёте.

"Мы как берёзовые листья: подует ветер — сразу рябь... И август патиной налипнет на белый окоём зрачка".

(Олег Демидов)

Куда налипнет август?

Окоём — устаревшее слово, означающее пространство, которое можно окинуть взглядом, горизонт. Например, у Алексея Толстого: "Разгораясь по всему окоёму, мерцало дымное зарево".

Зрачок — отверстие в радужной оболочке.

Что там за конструкция получилась, кто-нибудь понял? Как говорится, напишите в комментарии ваши варианты.

Читаем дальше, это же стихотворение Демидова (одного из авторов предисловия к сборнику "Погибшие на Третьей мировой", если вдруг кто забыл).

"Что был, что не был — видно небу, лишь небу, только и всего,
а девушка спевала требу о жизни малой и большой"

Треба — служба, обряд, который совершает священник по просьбе, требованию прихожан (отсюда и название).

Девушка исполняет в церкви обряд, который имеет право совершать священник, но дело при этом происходит не в англиканской церкви. Кажется, "в окоёме зрачка" начинает маячить 148-я статья УК РФ, потрясая святцами и харлугом за оскорбление чувств верующих.

Не зря у Блока (аллюзию на которого и пытается создать Демидов) "девушка пела в церковном хоре". В православном храме девушка может быть хористкой, но отправлять требы имеет право только священник или дьякон. Подождите, а, может быть, Демидов на Pussy Riot намекает? Здесь должна быть ремарка "z-поэту дурно".

Z-поэты утверждают, что "гвоздят" с помощью центонного стиха "укрепрайоны постмодерна", когда цитаты вместо иронии постмодерна дают новое "серьёзное" смысловое приращение, а цитата как "архимедов рычаг" "вытаскивает клад Традиции" — это ещё одна пафосная мысль из z-саморецензии. Но чтобы что-то гвоздить, надо сначала хотя бы научиться попадать молотком по шляпке гвоздя. В нашем случае — точно выражать словом задуманное. А то вместо "клада Традиции" "архимедов рычаг" вытащит на поверхность какие-нибудь нежелательные, непатриотические смыслы, или конструкция развалится вовсе.

Что, собственно говоря, в стихотворении Демидова и происходит. Под финал читаем уже просто школьные стихи, которые узнает любой, у кого в детстве был альбом-анкета:

"и, значит, девушка была,
и, значит, будет вечно,
а мы сгорим с тобой дотла, исполнив тем священнодейство".

Интересно, что за "священнодейство" они там исполняют, особенно если учесть, что стихотворение Блока "Девушка пела в церковном хоре", строку из которого в качестве эпиграфа использует Демидов, — иллюстрация вполне конкретной газетной новости о гибели российской эскадры в Цусимском сражении. В сражении, которое стало окончательным "гвоздём" перед поражением России в русско-японской войне: "Девушка пела в церковном хоре о всех кораблях, ушедших в море".

Видимо, священнодейство Демидова c неизвестной девушкой и заключается в возвещении поражения. Ну что ж, z-пиит сам забивает последний гвоздь в крышку гроба собственного поэтического мастерства. И на этот раз попадает точно. За что люди, любящие хорошую поэзию, должны его, конечно, поблагодарить.

"ЭТО ЕЁ НА ИКОНАХ МОЛОДОЙ РИСУЮТ, С МЛАДЕНЦЕМ"

Библия — это мир символов. Библейские образы в художественном произведении, будь то поэзия или проза, выражают своего рода диалог между "здесь и сейчас", жизнью реальной земной и смыслом человеческого бытия, который таится за его (физического бытия) пределами.

Один из ярчайших внутренних диалогов-размышлений в русской поэзии находим у Пушкина, когда он с опорой на строчки Книги Екклезиаста, размышляет о конце земного пути "Брожу ли я вдоль улиц шумных" (1829 г.).

Попытками осмыслить отношения с высшими силами пронизаны многие тексты Державина, Глинки, Жуковского, Бенедиктова, Полонского, Соловьева, Брюсова, Гумилева, Блока, не говоря уже о мощной традиции русской религиозной литературы Серебряного века, представленной Флоренским, Булгаковым, Кузьминой-Караваевой (матерью Марией)...

Как видим, религиозно-философская образность имеет давнюю богатую традицию как в светской, так и в духовной лирике. Современным авторам есть на что опереться. Поскольку наше время воспринимается многими (независимо от их политических взглядов) как время мистериальное, время борьбы добры со злом, то и z-поэты неизбежно ищут опору на небесные силы и в желании продолжить земной диалог обращаются к библейскому тексту.

Особенно часто образы Богоматери, Христа, Святых, упоминания о различных церковных праздниках встречаются в творчестве Анны Долгаревой и Елены Заславской.

Посмотрим, как поэтессы работают с этими образами.

В стихотворении "Её звали Надежда" Долгарева касается страшной темы — трагедии матери, которая хоронит сына, убитого на войне: "Хоронили в открытом гробу, сдержать не могла вой".

В отчаянии и горе мать обращается к Богу, с вопросами "зачем", "почему", после чего ей является Богородица.

"А потом подошла — такая уже, не юная
(Это её на иконах молодой рисуют, с младенцем),
Говорит: я своего тоже на руках баюкала,
Тоже потом хоронила — куда же деться.
А потом, говорит, восстал через три дня.
Так, говорит, и будет, слушай меня".

Странность начинается уже с описания иконографической традиции: "Это её на иконах молодой рисуют, с младенцем". Православная икона переводит образ Богородицы в координаты вечности, подчёркивая небесную красоту материнства. Изображает Богородицу в безвременном образе — "не юной, не старой, однако красота Её подернута дымкой слез" (Федотов). Это страждущая матерь, матерь-заступница. Молодой женщиной с младенцем на руках её изображают художники, начиная с итальянского Возрождения. Можно списать это замечание на высоколобые придирки, в конце концов, художник так видит. Тем не менее для любого читателя, бывавшего в православном храме или видевшего репродукции икон Казанской ли, Грузинской ли, Владимирской ли Богоматери, эта небольшая фальшь, рассказанная "как бы запросто", не может пройти незамеченной.

Долгарева обращается к теме материнской молитвы, которая восходит к традиции русского духовного стиха, к песне, исполняющейся в пятницу Страстной седьмицы "Плач Богородицы при Кресте". В "Плаче" чувства Девы Марии, видящей страдания своего сына, описаны как созвучные чувствам всех земных матерей, которым пришлось оплакивать собственного ребёнка. Не случайно эта тема духовной лирики продолжилась в лирике светской. Например, стихотворение "Материнская молитва" Есенина, в "Реквиеме" Ахматовой, в стихотворении Городецкого "У Казанской Божьей матери" и других.

Если допустить, что с каноническими церковными текстами Долгарева знакома так же, как и с традициями иконографии, то разумно предположить, что и здесь обращение к духовному канону происходит посредством лирики светской. И вот что у автора получается в этом двойном преломлении.

Одна из самых ярких и известных молитв матери за сына-солдата написана Сергеем Есениным. Поэт сближает образ молящейся матери с образом Богородицы. Мать ещё не знает, убит ли её сын, но стоя перед иконой в простой избе, она вдруг видит своего ребёнка героически погибшим.

"И от счастья с горем вся она застыла,
Голову седую на руки склонила.

И закрыли брови редкие сединки,
А из глаз, как бисер, сыплются слезинки".

Исследователи творчества Есенина справедливо отмечают, что бисер — это образ-символ, который на церковном языке означает жемчуг, а жемчуг есть прямое указание на Царствие Небесное, в которое попадают отдавшие жизнь за родину. Поэтому слезинки "сыплются", хотя сочетаемость подсказывает другие глаголы (капают или стекают). Несмотря на простоту и даже упрощенность языка, Есенин плетёт тонкую символическую ткань стихотворения, растянутого "на острие ключевых слов" (Блок), и эта ткань словно пологом накрывает и читателя, и героиню текста, намекая на успокоение воина в Граде Небесном, давая надежду на жизнь вечную.

У Долгаревой горюющей матери является сама Богородица. И — ни много ни мало — прямо обещает, что сын её оживёт, так же через три дня, как восстал из мёртвых Иисус Христос. Речь Богородицы максимально приближена к разговорной и даже просторечной, трижды в тексте использован глагол "говорит", напоминая стилистику телефонных разговоров подруг "а он такой говорит, а она такая говорит", однако вместо планируемой (видимо?) автором задушевности лишь усиливается когнитивный диссонанс перед лобовым приёмом несбыточного обещания: "А потом, говорит, восстал через три дня. Так, говорит, и будет, слушай меня".

Проблема даже не в том, что у Долгаревой Богородица обещает, что сын Надежды именно "восстанет", а не "воскреснет". Больше удивляет бесцеремонность, с которой Долгарёва выворачивает миф о Богородице, почти издевательски его пародируя.

Библейская традиция рисует Богородицу как просительницу, ходатайствующую о страждущих. К Деве Марии обращаются как к "приятелище сирых, и странных предстательнице, скорбящих радосте, обидимых покровительнице".

Во время казни Христа Мария лишь смиренно молится вместе с другими: "Все они единодушно пребывали в молитве и молении, с некоторыми жёнами и Мариею, Материю Иисуса и братьями Его" (Деяния 1:14).

Активность Богородицы проявляется в апокрифических текстах, например, в "Хождении Богородицы по мукам", когда она в сопровождении архангела Михаила спускается в ад и смотрит на муки грешников. Однако и здесь традиционная роль просительницы сохранена — Мария лишь просит о помиловании для грешников.

Поэтическая традиция переосмысляет и дополняет образ Богородицы, но его центральными чертами остаются скорбь, смирение, немота перед невыносимым горем: "А туда, где молча мать стояла, так никто взглянуть и не посмел" ("Реквием", А. Ахматова). Мария — убогая странница в полинявшем, когда-то синем платке, готовая на муку ради любви:

"Я вижу — в просиничном плате,
На легкокрылых облаках,
Идет возлюбленная Мати
С Пречистым Сыном на руках"

(Сергей Есенин, "Не ветры осыпают пущи").

Легко обещая несбыточное, Богородица из вирша Долгаревой противоречит глубине сакрального образа страдающей матери-заступницы. Можно было бы предположить здесь постмодернистскую игру, намеренное выхолащивание образа, но это спорит с общим настроением текста и трагизмом темы. Конечно, каждый поэт имеет право на переосмысление евангельских образов, на их отрицание или даже низвержение. Но любой поэтический приём должен быть понятен, непротиворечив внутри себя самого. Увы, в данном случае мы имеем дело не с симулякром и даже не со штампом, а с очередной "пустующей оболочкой слова", подёрнутой пеленой мелодраматизма.

Тема материнской молитвы есть и у Елены Заславской в стихотворении "Навстречу солнцу":

Где-то в поле под Трёхизбенкой
В злом, тревожном феврале
Мой соколик сизокрыленький
На сырой лежит земле.
Так прикрой же пулемётчика,
Схорони от вражьих пуль
Твоего сыночка-срочника,
Силу дай, опорой будь,
Чтоб весенний цвет, что целится
В расползающийся мрак,
Не топтал своими берцами
Хитрый и коварный враг.
Так душа моя, как горлица,
Бьётся, молит об одном:
Мать-земля, как Богородица,
Нерушимым стань щитом
Нам живым да против нежити.
Сын мой знает твой завет...
И весны твоей подснежники
Пробиваются на свет!

Сын воюет против "нежити" и "расползающегося мрака", разгуливающего в берцах, а мать просит прикрыть его "нерушимым щитом" земли. Такое лихое смешение стихий земного и небесного ("Мать-земля, как Богородица") редко предвещает что-то хорошее. А если учесть значение слова "подснежник", возникающего здесь в одном контексте с укрытым землёй сыном, то и вовсе оторопь берёт от этой материнской молитвы, снова выворачивающейся своей противоположностью просто из-за неумения автора соотнести символы и подумать над их совместной работой в тексте. Анализировать дальше просто нет смысла.

Особенно горько, что весь этот псевдобиблейский суррогат продвигается как нечто ценное, способное выразить истинное народное горе.

Литературоведы, обслуживающие нынешний z-литературный процесс, конечно, уже пишут о том, что такая лирика — особое течение: метамодернизм или "внеэстетическая (!) коммуникативная поэзия", которая совмещает новую искренность и цитатность, намеренно опрощенный язык, максимально приближенный к читателю, и высокую образность. Имеют право. Как и те, кто не поднаторел в этой "новой литературной теории", имеют право сказать, что "опрощение" и квазибиблейская образность — никакой не сознательный поэтический шаг, а банальная творческая беспомощность.

Закрывая нашу литературную гостиную, не могу не добавить для объективной картины: включить в единую парадигму абсолютно всех авторов рассматриваемых сборников всё-таки нельзя. Например, из общего хора выбиваются стихи Алексея Остудина и Вадима Месяца — поэтов, обладающих собственным поэтическим голосом. Благодаря этому авторы не столь прямолинейно следуют за официальной повесткой, оставляя место для полутонов, свойственных настоящей поэзии. Но, к сожалению, попадание в подобное окружение показательно само по себе, а уж затеряться чему-то живому среди мертворождённых "шедевров" и вовсе не составит никакого труда. Так что этим авторам можно лишь посоветовать придирчивее выбирать литературные гостиные для посещения.

Татьяна Шахматова, кандидат филологических наук, независимый исследователь, автор серии филологических детективов в издательстве ЭКСМО

Точка зрения авторов, статьи которых публикуются в рубрике "Мнения", не отражает позицию редакции.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Что делать, если у вас заблокирован сайт "Idel.Реалии", читайте здесь.