Большой террор и судьбы. Как потомок американской писательницы стал узником советских лагерей

Май 17, 2023

Генри Левенштейн Photo: Idel.Реалии (RFE/RL)

Большой террор и судьбы. Как потомок американской писательницы стал узником советских лагерей

Май 17, 2023

Генри Левенштейн был врачом, путешественником, писателем, фотографом и коллекционером. И самым известным, пожалуй, политзеком, жившим в Йошкар-Оле. Левенштейн оставил подробные воспоминания о "марийском ГУЛАГе", в котором провел около трех лет. Главная особенность этих произведений о жизни за колючей проволокой и на лесоповале — подробное, с акцентом на бытовых и житейских деталях, повествование.

"Idel.Реалии" продолжают цикл статей, посвященный жертвам Большого террора — как известным, так и рядовым советским гражданам, попавшим в жернова репрессивной машины. Мы столкнулись с тем, что память о сталинских репрессиях целенаправленно стирается из сознания россиян. Цель проекта — успеть запечатлеть воспоминания, которые ещё живы, не дав исчезнуть им окончательно (предыдущие публикации цикла вы можете прочитать здесь, здесь и здесь).

"Генри Рудольфовичу — уже 70. Он побывал во многих заповедных уголках нашей страны", — возможно, это одно из первых упоминаний о Левенштейне в массмедиа советского периода. В 1989 году киножурнал "На Волге широкой" снял о фотографе из Йошкар-Олы трехминутный сюжет. В кадре появлялся и главный герой — седовласый мужчина, чье увлечение — фотоохота — кажется, стало профессией. По-русски он говорил слегка картавя, как бы с немецким акцентом.

Не многие даже во времена наступавшей гласности знали историю этого человека — врача-рентгенолога противотуберкулезного диспансера на пенсии. Почти всю жизнь он прожил в Советском Союзе, России, а большую часть 1940-х — в общей сложности семь лет — был политзаключенным. Сын американца — инженера судоверфи в Николаеве, юный житель Берлина, а затем — москвич, студент первого медицинского института, он провел вторую — большую часть своей жизни — в Марий Эл. Потому, что здесь завершился его тюремный срок — и ему предложили работу в сельской амбулатории неподалеку от колонии (в Москву он как бывший политзаключенный вернуться не мог). А ещё потому, что вскоре он здесь женился.

Свою фамилию Генри получил "в наследство" от первого мужа матери — Рудольфа Левенштейна. Ею и ограничивались в советское время. Лишь в 90-е при издании книг стали указывать полное имя с первой фамилией автора в скобках — Генри-Ральф Левенштейн (Джонстон).

Гаральд Джонстон был американским гражданином, инженером-конструктором подводных лодок, работавшим по контракту на судоверфи в городе Николаеве. Мать Генри родилась в Риге, окончила Дрезденскую консерваторию по классу фортепиано. До замужества Катерина носила фамилию Аппинг. Недолгий брак с Джонстоном был гражданским.

Историк, доцент кафедры отечественной истории МарГУ Олег Левенштейн так рассказывает о женской линии предков отца:

"В 1907 году моя бабушка окончила 8 классов Иркутской гимназии (прадеда отправили в ссылку в Сибирь за участие в дуэли —"Idel.Реалии"), а затем уехала в Дрезден, где училась в консерватории по классу фортепиано. В 1909 году здесь же вышла замуж за русского инженера-судостроителя Рудольфа Левенштейна. В 1911 году они вернулись в Россию, в г. Николаев, где Левенштейн был главным инженером судостроительного завода. После нескольких лет совместной жизни брак был расторгнут, и в Николаеве моя бабушка познакомилась с Гаральдом Джонстоном — инженером-конструктором подводных лодок, работавшим по контракту на судостроительном заводе в Николаеве (Украина). Здесь 27.XII. 1918 года родился мой отец. В условиях начавшейся страшной Гражданской войны моим бабушке и дедушке не удалось обрести семейного счастья. Несколько раз их жизнь висела на волоске. Спасаясь от террора, бабушка с грудным младенцем на руках, рискуя жизнью, бежала за границу. Ещё раньше это сделал Джонстон. Страшные события в России и эмиграция расстроили личную жизнь Катерины Аппинг и Гарольда Джонстона: первая оказалась в Германии, второй — на своей Родине в США".

Об отцовской линии предков информации не очень много. В последние годы жизни Генри Левенштейна появилась информация, что Гаральд Джонстон был правнуком родной сестры известной американской писательницы Гарриет Бичер-Стоу. Ссылки на роман "Хижина дяди Тома" — нередки на страницах воспоминаний Генри-Ральфа. Он сравнивает, например, медосмотр свежеприбывших в колонию зэков с рынком рабов, описываемым в произведениях его родственницы.

Во время начавшейся в Советской России гражданской войны семья Левенштейна уехала в Германию. Генри-Ральф закончил в Берлине четыре класса народной школы и три класса гимназии. В СССР они приехали в 1932 году.

До начала войны он женился на Людмиле Архангельской, она была картографом.

СЛИШКОМ ПОДОЗРИТЕЛЬНАЯ ВНЕШНОСТЬ

"Был хмурый сентябрьский день. Я сидел на диване и читал "Мои скитания" Панаити Истрати (румынский писатель, популярный в 1930-е годы — "Idel.Реалии"). На душе было тревожно. Дней десять тому назад обратился в военкомат, чтобы меня направили в действующую армию", — так начинается первая из книг "лагерного" цикла Левенштейна — "За решеткой и колючей проволокой", изданная в 1998 году в Йошкар-Оле.

Далее описывается диалог автора с военкомом. Отвечая на вопросы, Левенштейн говорит, что знает немецкий язык в совершенстве (описываемые в книге события происходят в 1941 году, после начала войны СССР с гитлеровской Германией), а также обосновывает своё решение идти на фронт:

"Оставаться в городе тяжело морально. Каждый видит во мне врага. Меня останавливают ежедневно по несколько раз и спрашивают документы. Видимо, слишком подозрительна моя внешность. Приходится постоянно таскать с собой кучу документов: паспорт, студенческий и профсоюзный билеты и т. д. На фронте проще. Там я могу на деле доказать, на чьей я стороне".

Левенштейна вызвали в милицию, где уведомили, что он должен покинуть Москву в течение двух суток. Уехать можно было только в две области Казахстана. На следующий день, когда Генри отправился в институт за документами, все снова поменялось: сотрудник в штатском показал ему ордер на обыск и арест.

23-летний Левенштейн через несколько дней должен был защитить диплом в мединституте. Вместо этого молодого человека отправили в Таганскую тюрьму. Генри такой исход, судя по всему, предвидел:

"Всего три года прошло с того момента, когда арестовали братьев матери — Степана и Эдуарда Аппингов, а также моего отчима Григория Александровича Раппопорта... Оба были честнейшими советскими гражданами, и если у кого-то ещё были кое-какие буржуазные взгляды, то не у них, а у меня".

В Таганке Генри узнал, что его обвиняют в контрреволюционной деятельности (58-я статья УК).

"Я знал, что будет тяжело, очень тяжело, но также и интересно. Я вспомнил "Записки мертвого дома" Достоевского и "Испытание" Вилли Бределя — книги, написанные в разных столетиях, но о том же самом — о местах заключений", —описывает Левенштейн первые дни в тюрьме. Его помещали в маленькие камеры, расчитанные на одного-двух человек, в которых на деле находилось восьмеро.

Леманн, Шефер, Рихтер, Кречман, Фогель, Фишер, Шнейдер, Науманн — были его соседями в один из периодов нахождения в тюрьме. Очевидно, внимание правоохранительных органов к носителям немецких фамилий было связано с войной СССР и Германии, она шла третий месяц, враг продвигался вглубь территории Советского Союза. В августе 1941-го появился указ президиума Верховного совета СССР о переселении немцев Поволжья в Новосибирскую и Омскую области, Алтайский край и Казахстан. В Москве и Московской области по приказу наркома внутренних дел СССР Лаврентия Берии с 10 по 15 сентября проходила операция по переселению немцев.

"Общество оказалось солидное — инженеры, агрономы, учителя, бухгалтеры... Все они были арестованы в последние две недели и уже познакомились с тюремной жизнью и ее порядками", — пишет Генри Левенштейн о своих соседях по камере — немцах.

В первую неделю ареста его допросили. Допрос проходил ночью, после отбоя. Следователь спрашивает, знает ли Левенштейн, за что его отправили в тюрьму: "Понятия не имею". Его просят подробно рассказать "о связях в нашей стране и Германии". "Нас сейчас интересует, насколько ты осознал свою вину перед нашим государством, партией и народом", — говорит следователь. После того как молодой человек возражает — "я не совершал никакого преступления", ему "напоминают" о членстве "в буржуазной молодежной организации" и друге, "который служит в фашистской армии".

"Несколько слов о моем главном друге: Вильгельм Бейер был сыном очень состоятельных родителей. Отец занимал видное положение в государственной прокуратуре, а мать в прошлом была тесно связана с императорским двором. Крестным отцом Вилли оказался не кто иной, как реакционнейший генерал и политик Эрих Людендорф, руководивший в 1916—1918 гг. всеми вооруженными силами Германии. Он же был одним из руководителей (вместе с А. Гитлером) путча в Мюнхене (1923 г.). Я дружил с Бейером еще с первого класса, и мы вместе играли в одной футбольной команде. Вилли учился в гуманитарной гимназии, но выбрал после ее окончания совсем иной путь и перешел в Рейхсвер. Он принимал участие в войне с Польшей и был награжден железным крестом второго класса", — так об этом вспоминал Левенштейн. Он пишет, что проводил все свободное время с другом, и что "руководители бесчисленных молодежных организаций самых разных политических направлений прямо на улице вербовали своих членов, к нам они также приставали, но… мы занимались спортом и в первую очередь играли в футбол".

"Когда нам исполнилось по десять лет, мы были зачислены в детскую футбольную команду общества "Пройссен" (Пруссия) и каждое воскресенье играли то на одном, то на другом стадионе Берлина, участвуя в первенстве города. "Пройссен" принадлежал к тем буржуазным спортивным клубам, которые считали себя вне политики, но почему-то доступ туда евреям был закрыт", — рассказывает Левенштейн. Он считает, что следователю "кто-то дал не совсем точную информацию и спутал буржуазный спортивный клуб с молодежной организацией".

Об этом могли знать только двое московских друзей — одноклассников по немецкой школе имени Карла Либкнехта, братья Донцовы: "Их отец, в прошлом известный меньшевик, находился долго в Швейцарии, в эмиграции, где неоднократно встречался с Лениным. Он работал в двадцатых годах в Берлине, а затем вернулся в Советский Союз. Жили они в страшной бедности, в ветхой избе, в Сходне, недалеко от Москвы".

Одному из братьев поставили диагноз "шизофрения". Он признался однажды в разговоре с Генри, что донес на отца — и того вскоре арестовали.

"Да и о тебе я кое-что говорил", — вскользь упомянул друг.

ДЕЛИЛСЯ ЛИЧНЫМ МНЕНИЕМ? ВОТ И СЕЛ

Ночные допросы до четырех-пяти утра (а в шесть — подъем) продолжались. Левенштейн должен был отвечать на вопросы о своих друзьях, их круге общения, о "знакомых знакомых". Так, семья его товарища Аскольда Ляпунова дружила с семьей академика Капицы (Петр Капица, физик, лауреат Нобелевской премии), в гостях у них часто бывал пианист Святослав Рихтер.

Постепенно (вероятно, с подачи следователя, ставившего раз за разом новые вопросы арестованному) выявили еще один "факт контрреволюционной деятельности". В книге Левенштейн вспоминает об этом так:

"Однажды около станции метро "Дворец Советов" у нас зашел разговор о строительстве этого крупнейшего здания мира, высота которого должна была составить 420 метров. Я сомневался в целесообразности постройки такой "махины", которая будет стоить огромной суммы денег, в такое время, когда так остро стоит жилищный вопрос. На эти средства можно было, по моему мнению, построить не один квартал жилых домов для москвичей. И, кроме того, чтобы увековечить "величие сталинской эпохи", совсем не обязательно сооружать небоскреб. Парфенон, например, далеко не высотное здание, но это не помешало ему быть выдающимся памятником своей эпохи и всего человечества" (в 1931 году на берегу Москвы-реки был взорван Храм Христа Спасителя — именно на его месте собирались возвести исполинскую правительственную постройку — Дворец Советов; стройка началась сразу же после этого, но дальше оборудования фундамента не продвинулась. Проект заморозили с началом войны; в 1960 году на фундаменте непостроенного дворца открылся самый большой в мире зимний бассейн "Москва"; в 1994 году на месте бассейна началось восстановление взорванного полвека назад храма, через пять лет он открылся вновь — "Idel.Реалии").

Разговаривал на эту тему Генри со своим знакомым по фамилии Ульянченко (по словам автора, он частично изменял некоторые фамилии своих героев, если речь шла о чувствительных моментах). Этот человек также мог быть осведомителем, предположил он. Следователь подтвердил его догадку: высказывал личное мнение? За него и попал сюда.

ПАРАША НА МЕСТЕ АЛТАРЯ

В Казани и в целом в Татарской АССР (современном Татарстане) Генри Левенштейн пробыл около трех с половиной лет. В декабре 1941 года его этапировали из Лубянской тюрьмы на товарном поезде.

"Разместили нас в старой церкви, которая недавно, видимо, использовалась как склад. Это было большое, пустое помещение, на стенах и потолке которого кое-где еще проглядывали размытые контуры православных святых. О том, что нас ждали, говорила лишь огромная параша, которую установили в бывшем алтаре. Устраивались прямо на каменном полу. Хорошо, если у кого-то было чего подложить, но таких встречалось не очень много. Снять пальто или пиджак, чтобы подложить их, никому не хотелось, т. к. по церкви гулял ледяной ветер. Несмотря на неимоверную тесноту, всех мучил холод".

Кормили черным хлебом и килькой: "Ели ее целиком, с головой и внутренностями". Cпать приходилось сидя, так как церковь была переполнена зеками: "Не было места, чтобы вытянуть ноги".

Наутро — на работу: "Отобрали человек сто, в том числе и меня, и направили в порт. Таскали из трюма мешки с мукой весом около восьмидесяти килограммов и большие кули с капустой и другими овощами. Последние весили 102-105 килограммов".

После работы им дали дополнительно триста граммов хлеба ("а до этого мы набили карманы морковью и репой"). "Кажется, впервые за долгое время я снова ощутил чувство относительной сытости", — вспоминал Генри Левенштейн.

"Там жизнь била ключом, и шла постоянная, безжалостная борьба. Зэки грабили и убивали, проигрывали друг друга в карты, калечили людей физически и морально. Там царили волчьи законы и кулачное право", — вспоминает Левенштейн своё пребывание в Казлаге.

После трехдневной остановки в Казани зэков погрузили на баржу: "По широкой лестнице спустились в темное, мрачное и сырое помещение трюма, которое затем закрыли железным щитом. Теснота была такая, что в сравнении с ней в церкви царил простор. Особенно мучительным оказалось вынужденное сидение. Пришлось прижимать колени к подбородку из-за неимоверной тесноты. Когда ноги начинали болеть, вставали. Ночью ложились друг на друга".

В трюме могло находиться и 500, и 700 человек, предполагал автор воспоминаний.

"Плыли мы три дня. Когда открыли трюм, я увидел серое мрачное небо и полупустынную пристань, на которой большими буквами было написано "Чистополь". Погода была пасмурная, шел мелкий дождик, и на улице мы застревали чуть ли не до колен в жидкой грязи. После на редкость холодных октябрьских дней наступило небольшое потепление. Шли долго, растянувшись на большое расстояние, и мечтали лишь об одном, чтобы скорее попасть в сухое, теплое помещение. Остановились у малопривлекательного здания тюрьмы. Нас почему-то сразу туда не пустили, и около часа мы еще мокли под нудным дождем, проклиная все на свете. Когда открылись большие ворота, мы радовались как маленькие дети, что наконец-то попали в тюрьму".

Далее следует эпизод помещения в тюремную камеру: в помещении размером девять на пять метров места на одноярусных нарах заняли около двадцати человек. Остальные толпились, не зная, что им делать. Охранники втолкнули еще пятерых человек и с трудом закрыли двери камеры: "Это напоминало московское метро в час пик".

Оставшиеся без мест на нарах устроились под ними, но и в этом случае не все получили возможность лежать и спать. Договорились спать по очереди, чтобы те, кто остался стоять, могли отдохнуть.

"В камере, рассчитанной не более чем на двадцать человек, набилось восемьдесят два, т. е. на квадратный метр — два человека. (Согласно указанию ГУЛага за №658780 полагалось два квадратных метра площади для узников тюрьмы)", — отмечает автор.

Отдельные строки — о качестве и количестве питания:

"Хлеб имел различное качество. Когда приносили подовый, в камере наступал праздник. Формовой хлеб встречали угрюмым молчанием. Он был меньше по размерам, тяжелый и часто сырой как глина. Хлеб ели по-разному. Одни проглатывали его сразу, другие разделяли на части. К последним относились и мы с Вернером. Чтобы подольше растянуть удовольствие, срезали корку и сушили ее в мешочке, который постоянно носили на шее. Эту корку (предварительно разрезанную на мелкие квадратики) мы съедали обычно вечером следующего дня. Хлеб ели медленно, с наслаждением, словно шоколадную конфетку. Суп из капусты, другой вариант нашего меню, по питательной ценности равнялся дистиллированной воде и не зря именовался супом "рата-туй" (кругом капуста, а в середине х...). Не только мне, как врачу, но и всем остальным было ясно, что на таком пайке долго существовать нельзя... У бывших толстяков животы висели словно пустые мешки... У меня не было запасов жира, и я терял в весе за счет своих мышц. Когда-то я гордился мощными бедрами, но, увы, сейчас они по толщине уже не уступали коленному суставу...".

"ДВИГАЛИСЬ ЧЕРЕПАШЬИМ ШАГОМ"

В Чистополе Левенштейн подсчитал, что за пять месяцев с момента ареста он похудел с 72 килограммов до 50. По оценкам самого Левенштейна, его, уже превратившегося в "доходягу", спас счастливый случай: администрация набирала из числа заключенных столяров, краснодеревщиков, слесарей, агрономов, бондарей, художников. Вызвавшийся в художники Генри должен был нарисовать циферблат для прогулочного двора. Впрочем, "в тюрьме, вероятно, поняли, что из меня не вышел художник, а может быть, отказались от идеи создания художественного циферблата, — вот меня и направили в этап", пишет он.

В апреле 1942 года Левенштейна этапировали в Казань:

"Я двигался с трудом и едва волочил ноги от слабости. Хорошо, что колонна двигалась черепашьим шагом и то и дело останавливалась. Остальные зэки были не сильнее меня, и у многих я отмечал большие отеки на ногах. Часа через два добрались до цели — большой колонии под названием ОЛП №1 (отдельн. лагерный пункт) или Казлаг".

Здесь все прибывшие прошли медосмотр, напоминавший автору сцену из "Хижины дяди Тома", где рассказывалось о невольничьем рынке.

"Мой диагноз был такой: алиментарная дистрофия II—III степени (без отеков), ЛФТ — 50 %. Говоря простыми словами, я должен был выработать 50% нормы легкого физического труда. Кроме того, мне предписали противоцинготный паек — настой хвои".

На следующий же день зэков отправили таскать кирпичи на носилках.

"После нескольких опытов с напарником пришли к выводу, что больше шести кирпичей таскать мы не в состоянии, т. к. даже без кирпичей едва волочили ноги. Минут через пятнадцать поняли, что силы на исходе, а делать "перекур" не полагалось. За нами следили бригадиры. Тогда нашли иной выход — отправлялись то и дело в уборную, где устраивали себе десятиминутную передышку. Так и работали: четверть часа таскали кирпичи, а затем почти столько же времени торчали в сортире. Бригадиру объяснили, что у нас понос".

А через неделю лагерный доктор поставила Левенштейну диагноз "порок сердца", чтобы его не отправили по этапу дальше — тюремная санчасть нуждалась в медработниках. Он стал доктором в инфекционном отделении одного из бараков.

Через некоторое время Левенштейн оказался в пересыльном пункте, располагавшемся в Казанском кремле. Здесь формировались этапы: поступали осужденные из городов и сел Татарской АССР, иногда и жители других республик.

В один из июньских дней начальник лагерной санчасти вызвала Левенштейна в кабинет:

"Садитесь, Генри, — она показала рукой на свободный стул, — должна вам сообщить новость, которая, может быть, вас не обрадует. Поступило указание "сверху" направить вас по спецнаряду в Марийскую республику. Там очень трудно с медицинскими кадрами. Мне очень жаль, что приходится расставаться с вами. Я возражала против этого решения, но... — она развела руками. Часом позже я был вызван на вахту с вещами и не без сожаления покинул "пересылку".

О втором этапе лагерной жизни Левенштейна рассказывается в изданной в 1999 году книге "Марийский лесоповал".

ОДЕЖДА ЗЭКА — КУСОК АВТОПОКРЫШКИ

Ещё один рисунок Левенштейна, посвященный лагерному быту.

Новый лагерь находился в посёлке Ошла Нужъяльского сельсовета, в Килемарском районе. Сейчас Ошла входит в состав Медведевского района Марий Эл. Посёлок расположен примерно в 20 километрах от Йошкар-Олы.

Вот как прошли первые сутки на новом месте:

"Помещение было окутано едким дымом, как при пожаре. Зэки усердно жгли тряпки, чтобы выкурить полчища комаров, которые устроили себе здесь надежное убежище. Средство это мало помогло, и как только дым рассеялся, они появились вновь, да еще в большем количестве, чем до этого. Я лег на нары и, чтобы спастись от летающих кровопийцев, накрылся одеялом, которое мне дали в коптерке вместе с матрацем, набитым соломой. Было очень жарко и душно, и вскоре пришлось откинуть одеяло. Когда погас свет, стало несколько легче. Комары как будто успокоились. Но спать не пришлось. На смену комарам пришли "боевые орды" клопов. Они сыпались с потолка, словно горох, и сотнями бросались на нас... Лишь перед рассветом, утомленный борьбой с насекомыми, я на короткое время заснул. Меня разбудил надрывный, душераздирающий звук удара по рельсу, означающий подъем".

В колонии, продолжает рассказ Генри, содержались главным образом местные жители с небольшими сроками, осужденные чаще всего по бытовым статьям. Уголовников было мало — несколько карманников.

Вскоре его перевели в Шушеры — колонию, расположенную на правом берегу Большой Кокшаги. Она была организована в феврале 1945 года для содержания заключенных III—IV категории ("то есть ослабленных") с контингентом до 500 человек. Но и там Левенштейн не пробыл долго. Зэка, исполнявшего должность врача в марийских лагерях, перевели в самый дальний из них.

Промежуточным пунктом стал город на правом берегу Волги — Козьмодемьянск. В начале ноября, после трехдневного формирования там этапа, колонна из тридцати плохо одетых людей с мешками отправилась на север от районного центра. Предстояло совершить трехдневный переход протяженностью 85 километров.

В Кузьмино, где находилась ИТК №1, не было на месте начальника медчасти, поэтому Левенштейна временно отправили на лесоповал и другие лагерные работы.

"Для лесоповала я был не очень хорошо экипирован. Правда, моя утепленная американская кожанка спасала меня от ветра и холода, но полуботинки (другой обуви больше не осталось) не годились для глубокого снега, что, однако, никого не беспокоило. Некоторые зэки были еще хуже одеты и были обуты в ЧТЗ (Челябинский тракторный завод) — кусок автопокрышки, схваченный проволочками, или лапти. Не знаю почему, но дней через десять бригадир перевел меня на более легкую работу. Я стал сучкорубом. Возможно, это был своеобразный подхалимаж — а вдруг я стану действительно работать врачом. Бригадиры всегда нуждались во врачах и меньше всего из-за боязни заболеть. Очень важно было, например, для них устроить нужного человека: портного, сапожника, ювелира... в зону и не без умысла. В знак благодарности они могли рассчитывать на почти безвозмездные услуги. А категорию труда определял врач. Напишет он ЛФТ (легкий физический труд), и зэка можно оставить в зоне".

Через некоторое время он снова стал лагерным врачом.

После войны условия жизни за колючей проволокой изменились. Левенштейн вспоминает, что до лагерей даже доходила помощь, полученная по ленд-лизу.

"Работать приходилось очень напряженно, не считаясь со временем, но зато условия жизни заметно улучшились не только для нас, медработников, но и для простых работяг. После войны были увеличены нормы питания в ГУЛаге: хлеба на 12%, крупы на 24%, мяса и рыбы на 40%. Стали поступать в лагеря и продукты из американской помощи, направленной по ленд-лизу. Мне особенно нравился яичный порошок, из которого делали очень вкусные омлеты. Говорили тогда, что порошок не из куриных яиц, а каких-то морских птиц или даже черепах".

В начале 1948 года прошли "смотрины" лагерного доктора — санчасть посетил заведующий Юринским райздравотделом. Он предложил Левенштейну после освобождения стать врачом на лесоучастке в Юркино. Левенштейн предложение принял.

ТРИ ДОНОСЧИКА ИЗ БЛИЖНЕГО КРУГА

"Лагеря и колонии, которые я прошел, назывались исправительно-трудовыми и должны были меня в чем-то исправить. Вероятнее всего, воспитать в духе марксизма-ленинизма и привить любовь к советскому строю, к партии и "великому" Сталину — любимому вождю всех народов. Это "воспитание" проводилось пытками, голодом, унижением, непосильным трудом и издевательствами. Вряд ли таким путем можно перевоспитать человека, наоборот — такой способ может вызвать лишь обратную реакцию. Все эти годы я задавал себе один и тот же вопрос: ради чего меня посадили? Я не верил в непогрешимость и гениальность Сталина и видел в нем нечто другое — диктатора и тирана, какого мир еще не знал. Я осуждал охоту за мнимыми "врагами народа", борьбу с религией и стремление уничтожить кулаков как класс, строительство социализма огнем и мечом и нетерпимость к иным взглядам. Вот и я стал врагом "отечества", так как придерживался иных взглядов. Далеко не со всеми я делился своими взглядами, поскольку кругом были осведомители, они оказались и среди моих друзей и знакомых".

Левенштейн упоминает двух своих друзей, которые донесли на него:

"Первым, кто донес на меня, был мой лучший школьный друг Петр Донцов, но он оказался шизофреником. Мания величия и стремление уничтожить всех врагов пролетариата толкнули его на этот шаг. Я на него не был в обиде. Вторым доносчиком оказался мой однокурсник Ульянченко. Когда я его случайно встретил на Кузнецком мосту в Москве в 1949 году, он лепетал испуганно, что его силой заставили доносить на меня, видимо, боясь, что я могу его ударить. В это я не верил".

Однако главным доносчиком мог стать его случайный московский знакомый. Немец Рудольф Шмидт, как думал Левенштейн, когда они ещё только познакомились. Они общались по большей части на немецком, и Левенштейн отмечал странную для немца расстановку слов и множественные ошибки.

Позже выяснилось, что Шмидт был разведчиком, настоящее имя которого Николай Кузнецов. В конце тридцатых Кузнецов выполнял спецзадание по внедрению в дипломатическую среду Москвы — активно знакомился с иностранными дипломатами, посещал светские мероприятия, выходил на друзей и любовниц дипломатов.

"Вполне возможно, что меня посадили за решетку именно за то, что я его раскрыл, или во всяком случае подозревал в связях с НКВД. Перед ним были поставлены ответственнейшие задачи, и свидетели его довоенной деятельности были нежелательны", — рассуждает Левенштейн. Впрочем, Кузнецов мог запросто сдать Генри своим колегам из-за антисоветских разговоров последнего.

Левенштейн вспоминает, что они обсуждали репрессии 1936-1937 гг., и он поделился с новым знакомым своим взглядом на происходящее:

"Не верю, чтобы такие заслуженные деятели и военачальники как Бухарин, Рыков, Блюхер, Тухачевский, Гамарник, Дыбенко... были врагами народа. Также не верю и знаю, что мои родные не могли быть изменниками родины и контрреволюционерами. Здесь что-то не то".

В любом случае, считает Левенштейн, власти были далеко не уверены в верноподданнических чувствах многих своих граждан, а, кроме того, отправляли людей в лагеря из чисто прагматических соображений:

"И, конечно, в нас видели дешевую рабочую силу, рабов, которых можно при скотских условиях заставить выполнять любую работу за кусок хлеба и баланду".

"ОТЕЦ НЕ ПОМНИЛ ЗЛА"

При освобождении из лагеря Генри вместо паспорта выдали справку №3050, в её нижнем углу был дактилооттиск правого указательного пальца руки, фото отсутствовало. Вместе с документом дали продовольствия на 15 суток и возвратили личные деньги — одну тысячу семьдесят четыре рубля. Напоследок заставили подписать бумагу, согласно которой он обязался не разглашать сведения о местах заключений.

Что сделать в первую очередь, оказавшись на свободе?

"В Москву я вернуться уже не мог — она была для меня закрытым городом, тем более что там уже не осталось ни матери, ни жены. Мила вышла замуж и жила на Кавказе, а мать выслали в Темир-Тау (Казахстан). Ехать к ней было сложно и, кроме того, она сама хотела перебраться ко мне. Мне было указано явиться в ОСП (отдел спецпереселенцев) МВД СССР, в Йошкар-Олу. Оказывается, я был далеко не свободным человеком и мог передвигаться, даже по республике, лишь с разрешения этого отдела. Путь от Кузьмине до Юрина и дальше, через Йошкар-Олу, в Дубовляны Пектубаевского района, где жили родители Раи (женщина, с которой Генри Левенштейн познакомился в Кузьмино; после его освобождения они стали мужем и женой, но через некоторое время разошлись — "Idel.Реалии"), около 300 км, пришлось частично пройти пешком, частично попутным транспортом. На это я потратил пять дней".

В 1950 году Генри женится на Александре Князевой. Ещё через шесть лет будет ликвидирована спецкомендатура — и он станет свободным человеком. Его непосредственная начальница по лагерной больнице в Кузьмино займет высокий пост в республиканском здравоохранении и пригласит вскоре Левенштейна в Йошкар-Олу. С 1963 года и до выхода на пенсию в 1979-м он проработает врачом рентгенологом республиканского противотуберкулезного диспансера.

Реабилитируют его лишь в 1968 году.

Дальше Левенштейн будет рассказывать о своих путешествиях (побывал более чем в 30 странах Европы и Азии, и примерно в стольких же заповедниках СССР), секретах фотографии зверей и птиц в марийских лесах.

Сын Олег пишет о нём так: "Был в постоянном творческом поиске. Любил жизнь, природу, умел прощать обиды. Писал книги, печатался в газетах, завоевывал призовые места на фотоконкурсах. Всем, что знал и умел, он делился с людьми, заражая их своей любовью к природе и человеку. Генри Левенштейн был многогранен и талантлив во всем. Отец не помнил зла. И нас этому учил".

В последние годы Генри Левенштейн при помощи сына работал над очередным проектом — фотографировал православные храмы. Ему было уже за восемьдесят.

За несколько дней до смерти он практически дописал новую книгу воспоминаний — о том, как жил и работал на лесоучастке в Юркино после освобождения из лагеря.

В 2004 году Генри Левенштейна не стало, а спустя десять лет, в 2014-м, его назвали первым лауреатом специальной номинации "Имя народа" конкурса "Лучшие имена немцев России". Этот конкурс проводит Международный союз немецкой культуры.

Подписывайтесь на наш канал в Telegram. Что делать, если у вас заблокирован сайт "Idel.Реалии", читайте здесь.

Большой террор и судьбы. Как потомок американской писательницы стал узником советских лагерей